Выпуск №4-244/2021, В России
11 ноября, в день юбилея Ф.М. Достоевского на сцене Русского академического театра драмы имени М.Ю. Лермонтова состоялась премьера мокьюментари-спектакля «Достоевский. Повесть о несостоявшемся счастье» по пьесе Анастасии Букреевой. Еще на стадии подготовки постановка Евгении Колесниченко вызвала огромный зрительский интерес.
Возможно, дело в том, что Федор Михайлович нынче моден в молодежных кругах. Выполненные в коричнево-желтых, осенних тоскливых тонах фотографии томиков великого писателя в сочетании с павшей листвой, пластиковыми стаканчиками из кофеен и клетчатой уютной тканью прекрасно уживаются в «этих ваших Инстаграмах» с оголенной плотью, олимпийками «Balenciaga», накаченными губами и прочими атрибутами «Luxury lifestyle». Неудивительно, что доля сия выпала именно наследию Достоевского, поскольку то, о чем он писал в XIX в., то, что казалось тогда ненормальным, сегодня стало нормой. Мы где-то на уровне подсознания понимаем противоестественность такого положения дел. И ищем того, кто внятно изложит терзающие нас противоречия.
Потому и Достоевский — куда уж внятней. Откровение! Вот чего ждал абаканский зритель.
И первая же фраза спектакля: «Был человек в земле Уц…», — идеально отвечает на запрос зрителя. Рефреном, многогласием молебнов Русской православной церкви до ее исторического раскола, со сцены звучит Книга Иова. Мужские, женские голоса сплетаются в метафоре — Достоевский и есть тот самый Иов, о чистоте души которого спорят Бог и Сатана.
Но, спускаясь все глубже в бездонный колодец гения Достоевского, отраженный в его цитатах, щедрым ворохом разбросанных по всей ткани спектакля, понимаешь, что драматург формирует гораздо более сложный, многоступенчатый подтекст. Здесь переплетаются реминисценции на библейские сюжеты и отсылы к актуальным во все времена проблемам общества; обжигающе остро демонстрируются духовные изъяны прекрасного, сотворенного эволюцией ли, Богом ли, человека. Тщательно накладывая один смысловой слой на другой, драматург любовно рисует неизвестного Достоевского. Не угрюмого бородача, портреты которого опубликованы в каждом учебнике литературы. Не гениального автора Великого Пятикнижия…
Перед нами предстает человек. Мы знакомимся с ним в канун сложнейшего — поистине подобного пережитому Иовом — испытания. Мы видим, как сделав первые шаги на пути к литературному бессмертию, он исчезает в недрах Третьего отделения. Несостоявшаяся казнь, каторга, клиническая смерть после порки, возрождение и свобода… Волею Букреевой мы наблюдаем перинатальный период жизни величайшего русского писателя.
Этот период Достоевский в исполнении Романа Кремзукова проходит в окружении своих персонажей. И если поначалу зритель считывает образы — вот это Настасья Филипповна, это Раскольников, Аркадий Долгорукий и другие — то постепенно грани между ними стираются. Они становятся чем-то единым — многоликим подсознанием Федора Михайловича, его Бесами, его тюремщиками и друзьями. Они свидетельствуют против него в суде, поют ему Осанну, издеваются над ним на каторге и тут же спасают его физическое и психическое здоровье. И даже спустя столетия именно они распевают песенки на открытии памятника писателю.
Благодаря актерской работе этот симбиоз — Достоевского и его Бесов — настолько органичен, что к концу спектакля они окончательно становятся единым целым — Сверхчеловеком, если по Ницше. Отдельно стоит отметить и лагерь антагонистов. Человек-государство (Ольга Изотова) и его верный слуга (Сергей Бочаров). Она непоколебима, внушительна, пугающе равнодушна. Он по-гоголевски карикатурен, согбен, чинопочтителен. В ее руках телефон, словно скипетр в руках монарха. В его повадках крысиная натура. Тем удивительней, что именно они отнимают то — несостоявшееся — счастье, которого хотел Достоевский до каторги, и вручают ему счастье новое — посткаторжное.
Сценографически спектакль облачен то в желто-коричневые, то в мертвецки серые тона. Много перекрученной бумаги, из которой вырастают то гигантские крысы, то лагерная собака Культяпка, трубы, мусоропровод: художник-постановщик Анна Полякова и художник по свету Евгений Карман буквально топят зрителя в атмосфере романов Достоевского. Чем с удовольствием пользуется режиссер Евгения Колесниченко, трансформируя текст драматурга в удивительный ряд визуальных образов, насыщенных все новыми и новыми смыслами. Режиссерское решение в разы усложняет и без того непростой текст драматурга.
Мокьюментари Колесниченко словно разделен на две части — биографическую первую и эмоциональную вторую. Сначала мы знакомимся с молодым Достоевским — родители, места жительства, болезни, арест; во второй — с головой окунаемся в его страхи и надежды, в его боль и счастье. Удивительно трогательна сцена извлеченного из омута памяти Федора Михайловича воспоминание детства. Роман Кремзуков словно перевоплощается в мальчишку, игравшего в лесу и испугавшегося волков. И вот его — дрожащего, всхлипывающего — утешает крестьянин, пахарь (Олег Рябенко). Творится истинная магия: ребенок обретает точку опоры, которая остается с ним до конца. Спустя много лет, на каторге, Достоевский умоляет это воспоминание стать явью. Он молит безродного мужика, однажды даровавшего ему спасение от страхов, спасти и каторжанина, прошедшего через шпицрутены. Мольба тщетна… И теперь уже Достоевский пытается сам стать мужиком из воспоминания, пытается утешить умирающего, но еще не осознающего этого мужчину.
Но каторга однажды заканчивается, как заканчивается и спектакль. Он завершается там, где начинается эпоха Великого Пятикнижия Федора Достоевского — «человека из земли Уц».
Фото Екатерины СТАНКЕВИЧ
